После спектакля я приехал домой, принял душ, взял книгу Николая Синельникова «60 лет на сцене» и лег в постель. Я еще не спал, когда ночью, часа в три, раздался звонок в дверь. Мама пошла открывать. В дверь ввалилась некая группа — человек в кожаной куртке, солдат с ружьем и заспанный дворник. Мне предъявили ордер на арест и обыск.
Я остолбенел. Начался обыск. «Кожаный» человек перерыл всю квартиру, залез во все шкафы, ящички, перетряс все книги. Нашел фотографию папы в военной форме — забрал, открытку бабушки, где был изображен наследник престола и великий князь Алексей Николаевич, тоже забрал. Она была впоследствии приобщена к моему «делу». У меня был дневник, в который я записывал свои театральные впечатления. Его тоже забрали. Мама была сдержанна, никаких рыданий.
Я собрался, взял зубную щетку, мыло и почему-то, хоть дело было в апреле, прихватил с собой пальто с меховым воротником. Я уже понимал, что арест — это всерьез и надолго. Это пальто меня потом спасало. Я подстилал его на нары, вместо матраса. В сопровождении солдата мы отправились на Лубянку. По дороге энкэвэдэшник советовал мне признаться во всех преступлениях. В каких преступлениях?
На Лубянке меня посадили в комнату, пропахшую дымом и нечистотами. Там я провел часа четыре. Наконец, меня посадили в «черный ворон» и повезли в Бутырскую тюрьму. Там начался обыск. Это унизительная и постыдная вещь — тебя раздевают догола, залезают во все дыры. Чувствуешь себя абсолютно униженным и совершенно беспомощным. Обыск закончился, и меня отвели в камеру 59. Открылась дверь, и в маленькой комнате я увидел множество заросших людей. Невольно я отпрянул и сел прямо на парашу, стоявшую в углу. Слава богу, она была прикрыта крышкой, но мое приземление вызвало взрыв хохота. Камера была небольшой — метров 18, рассчитанной на 24 человека, но в ней было, наверное, больше ста.