У нас сразу возникли дружеские отношения. Меня посадили к столу, стали расспрашивать, что нового на воле, о чем пишут газеты. Наконец, мне выделили местечко, я улегся на двух дощечках и заснул тяжелым сном. В камере сидели в основном политические с 58 статьей — партийные работники, троцкисты. Большинство было старше меня, и вот что удивительно — никаких антисоветских разговоров не было. Более того, говорили о том, что Сталин ни в чем не виноват. Просто его, видимо, обманывают, а он ничего не знает обо всех безобразиях, которые творятся.
Я просидел в этой камере три месяца. За это время меня вызывали на допрос к следователю всего два раза. Допросы походили на плохой, самодеятельный спектакль. Следователь говорил, что видит меня насквозь и требовал, чтобы я во всем признался, но, поскольку я не понимал, в чем я должен признаваться, то толку никакого не было. Можно сказать, что мне крупно повезло. Меня арестовали в 36 году. А ведь за тридцать шестым годом, как теперь всем известно, следовал не просто тридцать седьмой год, а незабываемый тридцать седьмой. Буквально через три месяца после моего ареста вышел приказ, разрешающий применение пыток.
Через какое-то время в пересылке я встретил своего товарища по театру Женю Кравинского. Первое, чем я поинтересовался, кто играет мои роли и хорошо ли играет. Мы с ним много беседовали и совершенно точно вычислили, кто же нас посадил. Мы вспомнили, какие вопросы нам задавали на следствии, и с кем мы на эту тему разговаривали в театре.
Мне инкриминировали антисоветские настроения, антисоветские разговоры, троцкистскую направленность мышления, злостные клеветнические слухи о вожде народов товарище Сталине. Обвинения довольно суровые.