Как-то пришлось выступать в палате, где лежали человек двенадцать с газовой гангреной. Запах невыносимый. При нас принесли человека с ампутированными ногами. Он еще был под наркозом и смачно матерился. У большинства наших зрителей были ампутированы руки или ноги. Некоторые из артистов не выдерживали запаха, зажимали носы. Я же все время стоял в палате — вел концерт и читал. Бывало, что на сцене десять артистов. А зрителей два человека. Иногда приходилось выступать на морозе в одном костюме.
Случалось разное — и страшное, и смешное. Офицеры влюблялись в женщин из нашей бригады. Двое так и остались на фронте вместе с ними. Бывало, что мы давали концерт в части, а буквально через несколько дней встречали своих знакомых из этой части в госпитале. Как-то меня догнал солдат, который, несмотря на мороз, шел без шинели. Мы разговорились, и он сказал, что только что он прилег на шинель, а потом ему захотелось сходить по малой нужде. Он встал, подошел к какому-то кустику, тут снаряд — шинель в клочья. Со мной тоже был случай. В Городце, только что освобожденном от немцев, я пошел договариваться о концерте, по дороге заглянул в столовую, но решил, что поем на обратном пути. Когда же возвращался, то от столовой уже мало что осталось, в нее попал снаряд прямым попаданием, а навстречу мне несли тела убитых.
Не все могли выдержать тяготы фронтовой жизни. Иногда концерты шли под нудный свербящий звук немецких самолетов, на расстоянии ружейного выстрела фашистов. Как-то мы попали в очень неприятный переплет. Прямо во время концерта разгорелся бой. У некоторых начались истерики. Приходилось успокаивать.
Мирились и с бытовыми неудобствами. Когда ночевали в палатках, никто не чесался, а в избах освобожденных сел набирались вшей. Избавиться от них было сложно.