Он обладал каким-то особым, магнетическим воздействием на зал. Когда в спектакле «Потоп» в роли Фрэзера он, показывая в зрительный зал, произносил одно слово: «Вода!», люди вскакивали со своих мест и влезали на стулья. Им казалось, что в зал хлынул поток, который бушевал за стенами дома. В «Гамлете» в сцене, когда он разговаривает с тенью отца, он вел диалог один — говорил текст и Гамлета, и Тени отца. Поворачивал голову, и все смотрели в ту же сторону, что и он, а в антракте, делясь впечатлениями, зрители рассказывали друг другу, как выглядела Тень отца, которой вообще не существовало. Так он был убедителен.
Я видел его во всех ролях МХАТа Второго. В «Ревизоре», где он играл Хлестакова, видел дважды. Это не подлежит описанию. От него нельзя было оторваться ни на минуту. Его голос казался поначалу слабым, глуховатым, словно надтреснутым, но, тем не менее, он легко заполнял любой зал, легко долетая до самого последнего ряда верхнего яруса. Он менялся в каждой роли и поражал своим диапазоном. О его голосе очень точно сказал Игорь Ильинский: «Он дороже для зрителя, чем любой красивый, звучный, полноценный».
Невозможно забыть, как в спектакле «Петербург» он держал паузу восемь минут. Он играл в этом спектакле сенатора Аблеухова, прообразом которого являлся обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев. На него готовилось покушение. Этот немолодой человек в черном сюртуке с огромным лысым черепом и огромными, торчащими как у летучей мыши, ушами, сидел, утопая в нем, в огромном кресле за большим письменным столом. Сидел неподвижно, потом тихо произносил: «Что-то тикает». Вставал, оглядывался, прислушивался, доставал стремянку, медленно приставлял ее к книжному шкафу, поднимался, шарил руками, опять прислушивался, находил будильник, прислонял его к уху, слушал, говорил: «Тикает!», спускался со стремянки, ставил будильник обратно, медленно шел к столу и вновь садился в кресло. Это продолжалось восемь минут. Зал не шелохнулся.